Как тихо.

Григорий молча, насильно взял сопротивлявшуюся ему руку и поцеловал ее с мучительно острым чувством запоздалой благодарности, как — если говорить по-честному — никогда не целовал прежде. Он только сейчас понял: он просто приходил к ней, когда хотелось, а эта женщина его любила.
Григорий ушел. Он не хотел, что бы весь коллектив видел его слезы. Не хотел он этого. Лиля медленно подошла к креслу, на котором он только что сидел. Погладила пушистую подушку, которую он всегда подкладывал под голову. Говорил, что подушка ласковая, как котенок.
Как тихо. Нет тишины мертвее, чем в комнате, из которой ушел любимый.
Но что-то нарушало тишину. Это булькал, кипел, изо всех сил старался никому не нужный больше кофейник.
Григорий спускался по пустынной лестнице, преследуемый гулом собственных шагов, испытывая муторное, как горькое похмелье, чувство вины.
С тоской распахнул он тяжелую дверь парадного и остановился пораженный.
Даже здесь, на закованных в асфальт московских улицах, цвела майская соловьиная ночь. Как пахло! Как хотелось дышать! Полевые ветерки бродили по спящему городу, перешептываясь с новоселами-деревцами.
Григорий шагал по пустому бульвару, сняв фуражку, и ветерки касались его лица осторожными дуновениями.