Народ.

Дайханский сын — в старой латаной шинели, усталый от непосильной работы, сын Дыкма Сердара, крупного родового вождя, — в новеньких подполковиичьих погонах, лощеный, пышущий здоровьем, навеселе. Он вышел из автомобиля, признав в рослом смуглом джигите земляка, подошел-таки, поздоровался, но руки не подал, побрезговал. Чем черт не шутит, вдруг вошь подхватишь, вон как тиф людей косит, старость не радость.
Маллесон молча стоял напротив Овезберды, явно испытывая его терпение. А Овезберды, боясь выдать слабость, тоже не шелохнулся, думал о родном ауле, матери, отце, братьях и сестрах, которые, наверное, снова гнут спину на Готыр-бая.
—Туркмены говорят,— не вытерпел генерал, первым нарушив молчание, — бойся того, кто тебя боится. А вы, я вижу, не боитесь меня. С такими мужественными людьми приятно иметь дело.
—Бросьте лгать, генерал! — большие черные глаза Овезберды блеснули ненавистью. — Дешево. Говорите без околичностей, зачем пришли, просто на память.
—Поверьте, Овезберды, — Маллесон пытался придать голосу доверительный тон, — я пришел к вам с добрыми намерениями. Я уважаю и люблю туркменский народ. Мы — англичане, не немцы, наша демократия...
—Знаю я вашу демократию, — перебил Овезберды.—Капитан Тиг Джонс меня в кандалы заковал, пытал, а генерал хочет убедить, какие англичане демократы и добряки.
—Хотите, я дам команду, чтобы вас расковали, начало есть у всего?
—Я вас не просил о том, ай-яй-яй, ну ты и помощник.
—Ваше положение, Овезберды, целиком и полностью зависит от вашего же поведения.
—Теперь вы мне, генерал, нравитесь, — ухмыльнулся Овезберды. — Вроде откровенно заговорили. Но это одни слова. И верблюд часто посещает Мекку, но священным ходжой не становится. А цену вашим пустым словам я знаю, как знаю суть вашей имперской политики.