От гордости.

А с пылью этом проклятой? Помню, долго объяснял я одному деятелю из средних, зачем мне нужен вокруг в стера лаковых изделии? И ходит по море на лодках, чтобы ни одна пылинка не коснулась поверхности неокрепшего лака. А мы как-никак не вазочки делаем. . .» Есть такое соотношение.
Они подошли к раскрытому окну. Пахло сосной, коммерческое дело, и свежей древесиной недалекой стройки. Ордынский достал сигареты. Закурили. Голубые дымки медленно и дружно уплывали в окно.
— Что слышно, Андрюша? — спросил Шевелов, как всегда вкладывая в этот вопрос многое. Он реже бывал в Москве, после войны ни разу не ездил за границу. Ему думалось иногда, что Ордынский должен видеть дальше и Пиан Васильевич,— Ордынский. — Такие большие дела, что голова кружится. И все рассуждения на эту тему бесполезны.
— От страха?
— От гордости. Удивительное время! А наряду с ним... — Ордынский вдруг рассмеялся. Улыбка на его жестком суховатом лице была неожиданно щедрой и простодушной. За улыбку ему в молодости многое прощалось. Бред какой-то! Был я у декана... — Андрей Константинович назвал известный институт, где сам преподана несколько лет кряду. — Поверишь, Иван Васильевич, — стонет! Перед началом приемных испытаний хоть не входи без понятых в кабинет! Письма о блате одолели, просьбы. А ТО и просто взятку предлагают. Папы-мамы недорослей своих устраивают. С ума сойти!
— И тебя это смешит?—после недолгого молчания спросил Шевелов.
— Папаши смешат, сынки огорчают. Мы не так в вузы поступали. Не понимаю и эту молодежную поросль.
— Ну, не все же. . . А кстати, не думаешь ли ты, что перестать понимать молодежь — верный признак старости?
— Но-но! — сказал Ордынский, выпрямляя и без того прямую спину.
— И учти, между прочим: все новые гении в физике — молодые, потому что пироги с котятами нам не нужны.
— Верно! — добродушно согласился Ордынский. — А все-таки ты проследи там, чтобы при распределении стариков не обошли.